Бойцы SORT с закованным заключенным во время строгой изоляции.
Глава 5: Строгая изоляция.
На пятую неделю работы меня просят заняться подготовкой нового кадета, невысокого черноволосого белого мужчины лет сорока. Он рассказывает, что работал контрактником на Blackwater и Triple Canopy в Ираке и Афганистане, и надеется скоро вернуться в Афганистан: «Там я убирал дерьмо вроде террористов, которые взрывали школы. Там не было этой толерастии на каждому углу». По его словам, с заключенными тут обращаются слишком мягко. «У них есть права и прочая хрень. В жопу это всё».
Я показываю ему, как открывать двери и вызывать подмогу, и говорю, что скоро мы начнем выпускать заключенных на обед. «Ты чё вообще?!» — внезапно он становится очень напуган. — «Ты просто откроешь двери и выпустишь их? Обалдеть вообще!»
Он считает, что им вообще не стоит выходить. «Нахуй. Только если ЧП. Или план мероприятий, или что-то в этом духе. Я бы сделал тюрьму такой херовой, что возвращаться бы не захотелось. Когда я был маленьким, моя мама жила в Миссисипи. Там были рабочие команды, все в оранжевом и цепях. Каторжники, понимаешь? Так и должно быть. Пусть всё будет настолько плохо, что они не захотят возвращаться».
«Здесь и так всё плохо, — объясняю я ему. — Людей тут постоянно увозят с ножевыми». Как минимум семь заключенных получили ножевые ранения за последние шесть недель. Пока все возвращаются с обеда, я слышу по радио: «Сини Код в „Вязе“! Синий Код в „Вязе“!» Охранник лихорадочно просит доставить носилки. Несколько заключенных устроили поножовщину; сосчитать, сколько их там, не получается.
«Все на уровень!» — орет Бакл на слоняющихся без дела заключенных. «Да ёб твою мать, — бурчит один из них. — У нас опять сраный Синий Код». Бакл дует в свисток. Мы возвращаем всех в камеры, и я выхожу на проход к «Ясеню», чтобы посмотреть на происходящее.
Минуту спустя на грузовой тележке вывозят истекающего кровью заключенного, и я возвращаюсь внутрь. Несколько человек было ранено; я слышал, что одного заключенного пырнули тридцать раз. Каким-то чудом никто не умер.
Через три дня два заключенных из «Ясеня» пытались зарезать друг друга на моих глазах.
Ещё неделю спустя другой заключенный ранен и избит в «Вязе». Говорят, что он получил больше сорока ножевых ранений. В это же время мисс Прайс подает заявление на увольнение, после двадцати пяти лет службы. Она говорит, что устала от этой работы. Вскоре после того, как она увольняется, одному заключенному устраивают темную и протыкают заточкой щеку в «Березе», а другого пытаются зарезать в «Кипарисе».
Трудно представить, что кого-то можно зарезать в изоляции. Как туда проносят заточки? Как заключенные попадают друг к другу? На следующее утро после происшествия в «Кипарисе» я слышу, как заместитель начальника Паркер говорит по радио, приказывая кому-то из техобслуживания прийти и починить двери камер. Месяц назад он сказал нам, что заключенные в блоке могли снимать некоторые двери с петель. За месяц до этого мистер Такер, наш командир SORT, говорил о том же. Судя по всему, эту проблему так и не решили.
Мисс Кэлэхэн (имя настоящее), начальник смены «Ясеня», говорит мне, что у них в корпусе была та же проблема еще до того, как я к ним устроился. Она указывает на уровень D1 и говорит, что в течение двух месяцев она и Бакл просили начальников починить дверь. Как минимум один заключенный жаловался на нее. «Я несколько раз открывал ее ногой», — говорит Бакл. Он даже показал надзирателю, как это делать. Потом, в один из вечеров, двое заключенных вскрыли дверь снаружи, судя по всему, оставшись незамеченными охраной этажа. У одного из них был 20-сантиметровый нож, у другого — ледоруб. Согласно материалам уголовного дела, эти двое нашли другого заключенного, жившего на уровне, и нанесли ему 12 ударов в лицо, голову и тело. Один из нападавших предупредил, что он убьет любого, кто позовет охрану, так что пострадавший истекал кровью и ждал, пока кто-нибудь придет на обязательную проверку раз в полчаса. Разумеется, никто не пришел. Он истекал кровью полтора часа, пока надзиратель не пришел для пересчета заключенных. Он провел 9 дней в лазарете.
«И на следующий день, сынок, они чинили эту дверь!» — сказала мисс Кэлэхэн.
Бакл говорит, что хотел бы, чтобы здесь провели журналистское расследование. Он жалуется, что в других тюрьмах заключенным дают новые сроки за нападение на соседей, но здесь их просто отправляют в изоляцию и редко переводят в другую тюрьму с более строгим режимом. «CCA жаждет каждый чертов доллар! — сквозь зубы говорит Бакл. — Вот почему мы так жалуемся на то, что нам не повышают зарплату. Все, что они хотят — как можно больше бабок в кармане».
Высокий уровень насилия зафиксирован в нескольких тюрьмах CCA. Согласно данным администрации штата Огайо, после того, как Коррекционное учреждение Лейк-Эри было куплено CCA в 2011 году, нападения одних заключенных на других участились на 188%, а на персонал — более чем на 300%. В 2009 году штат Кентуки отказался повышать суточную оплату CCA в одном из учреждений, поскольку в тюрьме CCA совершалось вдвое больше насилия, чем в государственной, и потому что сотрудница с суицидальными наклонностями пронесла на работу оружие и застрелилась в кабинете надзирателя. Актуальных данных о том, сколько насилия совершается в государственных и частных тюрьмах, нет. Последнее исследование Департамента юстиции проводилось в 2001 году, и в нем выяснилось, что в частных тюрьмах на 38% больше нападений одних заключенных на других, чем в государственных.
Но являются ли эти цифры точными? Если бы я не работал в Уинне и исследовал эту тюрьму более традиционными средствами, я бы так и не узнал, насколько много в ней насилия. Работая здесь, я отмечаю каждое нападение, которое вижу или о котором слышу от надзирателей или свидетелей. За первые два месяца 2015 года были ранены как минимум 12 заключённых. Компания обязана докладывать о всех серьезных нападениях в DOC, но записи DOC показывают, что за первые 10 месяцев 2015 года CCA доложила только о пяти (CCA заявляет, что докладывает о всех нападениях, а DOC могла иначе классифицировать эти инциденты).
С докладом или без, к седьмой неделе моей работы охранником насилие выходит из-под контроля. Поножовщины случаются так часто, что 16 февраля тюрьма переходит в режим бессрочной изоляции. Ни один заключенный не покидает свой уровень. Место прогулок пустует. В рекреационных дворах собираются вороны и лужи теплой воды. Корпорация отправила еще больше людей в черном. Они маршируют вокруг тюрьмы военным строем. На лицах у некоторых маски.
Новая команда SORT, состоящая из надзирателей со всей страны, понемногу перетряхивает всю тюрьму. Надзиратели из DOC продолжают наведываться, и CCA также посылает собственных надзирателей из других штатов. Напряжение достигает предела. Из заключенных уровень могут покидать только работающие на кухне. Раздача еды становится ежедневной битвой. Заключенные набегают на тележку и сгребают все, что могут.
«CCA недостаточно квалифицирована, чтобы управлять этим местом, — кричит мне один заключенный через день после начала изоляции. — Вечно приходится переходить на изоляцию. Так нельзя работать. Школа и все остальное не может работать, потому что все в изоляции».
Тут встревает другой: «Сколько я тут сижу, и ничего тут не было, кроме поножовщины. В других тюрьмах такого нет, потому что там есть власть. Там есть управление. Тут никакого управления, вот вечно что-то и происходит. Нужно идти сверху вниз, смекаешь? Если начальники правда хотят контролировать эту тюрьму — елки-палки, пойдите и наймите рабочих! Но все ведь тут о чем? Все о деньгах. „Пусть хоть перебьют друг друга“. Им вообще пофиг».
Однажды в «Ясень» пришел бывший начальник государственной тюрьмы. «Я не знаю, что тут творится, но явно ничего хорошего. Тут что-то пошло наперекосяк, я уверен».
Я спрашиваю, видит ли он отличия Уинна от государственных тюрем. «О, еще как. Слишком все свободно». Он говорит, что если бы это была его тюрьма, тут было бы по четыре надзирателя на этаж, а не по два. В его государственной тюрьме надзиратели начинают с зарплаты $12.50 в час. Если они учатся в полицейской академии, они получают еще $500 в месяц. Каждый раз, когда они проходят ежеквартальную проверку физподготовки — еще $300. Первоначальное обучение занимает 90 дней. Я говорю ему, что здесь оно идет 30 дней. «Да это курам на смех. Я этим занимался 16 лет. Для меня это свободная тюрьма. Слишком много тут всякого дерьма происходит. И никаких последствий». Он говорит, что CCA может потерять свой контракт.
Однажды в «Ясень» прибывает команда SORT из другого штата. Один офицер в маске следит за всеми с перцовым ружьем. Другие стоят рядом, едят печенье и пирожные, запивая всё Mountain Dew. Они открывают двери на уровнях, вышвыривают оттуда вещи, разрезают матрасы. Они находят там наркотики и мобильные телефоны. Бакл пытается не дать им взять кофе заключенных или уничтожить их поделки из спичек. Их чрезмерное рвение его раздражает. «Тут некоторые думают, что раз эти люди сидят, то они все здесь говнюки. А я вижу это так — они накосячили и теперь отбывают за это наказание».
Как только команда SORT удаляется, заключенные начинают наперебой кричать мне, что у них забрали вещи, проклиная меня за то, что я не вступился за них.
Во время изоляции Ларек просит меня выпустить его с уровня. Поскольку столовая закрыта, люди очень нуждаются в его услугах. Магазины для заключенных уходят на дно, многие отчаянно ищут сигареты. Они просят меня передавать всякую всячину с уровня на уровень, но я отказываюсь, в основном потому что знаю: если согласиться, просьбы не утихнут никогда. Я не выпускаю Ларька. Я говорю ему, что на глазах у всех это слишком рискованно. Целыми днями он просто лежит на кровати и смотрит в потолок.
Его должны выпустить через пять дней, но он все еще не знает, куда пойдет, когда выйдет.
— Тебя не во вторник выпускают?
— Вроде так.
По законам Луизианы выйти досрочно невозможно, если нет адреса, по которому заключенный сможет потом жить. Только что вышедшие из тюрьмы заключенные должны оставаться в штате, а мать Ларька живет не в Луизиане. Не имея на свободе никого, кто мог бы ему помочь, он вынужден надеяться на то, что CCA договорится с приютом. Тюремный тренер пытался помочь, но Ларек говорит, что он упёрся в «тупик» в администрации.
— И они тебя тут просто держат? — удивляюсь я, не веря своим ушам.
— В общем-то да. Да я даже не злюсь, брат. Я просто знаю, что мой день близится. Я этого ждал целые годы. Я не злюсь.
Я спрашиваю делопроизводителя о ситуации Ларька. «Может, ему и полагается выйти, — отвечает тот. — Но до тех пор, пока у него нет адреса, нога его не ступит за эти ворота. Ничего не могу для него сделать».
«Они никого не хотят выпускать, — поясняет Ларек. — Чем дольше тебя держат, тем больше они зарабатывают. Понимаешь?»
Офицер SORT внутри корпуса «Кипарис».
Один из членов SORT говорит мне, что они останутся в Уинне на несколько месяцев. Вчера они нашли в «Вязе» 51 заточку, то есть примерно по одной на семерых. Данные DOC показывают, что за первые четыре месяца 2015 года в Уинне, по докладам CCA, нашли почти 200 экземпляров оружия. Это значит, что Уинн была самой вооруженной тюрьмой штата, с объемами конфискованного оружия на человека, в 5 раз превышающими показатели схожего размера «Коррекционного центра Аллен» GEO, и в 23 раза — показатели «Анголы». «Они готовятся к войне», — говорит один из надзирателей на утренней планёрке.
Сержант Кинг остается в «Ясене». Как только он собирается уходить, люди начинают кричать со своих уровней «Что, бл…, с магазином?» Уже три недели никого не пускают в столовую. Заключенные стоят у решеток со злобным видом. «Ты тут начнешь целый бунт», — говорит один из них Кингу.
Бакл нервничает. «Если они начнут швыряться, встань вот сюда, тут тебя не достанут», — говорит он мне, указывая в сторону входа. Меньше недели назад заключенные подняли бунт в частном центре содержания мигрантов в Техасе. Я видел, как здешние арестанты смотрели это в новостях.
Я иду к одному из уровней.
— Не будет никакого пересчета, ниче не будет! — кричит один из заключенных.
— Никакой надзиратель сюда не придет, пока мы не пойдем в столовую.
— Именно! Мы все согласны!
— Мы эту дыру в новости выведем, на восьмой канал.
— Вы тут жизнью рискуете, в игрушки эти заигрались!
— Нафиг пересчет! Ведите сюда начальника тюрьмы!
Кинг подходит к одному из уровней.
— Вы должны дать мне шанс. Прежде чем начнете бодаться, прежде чем пойдете в отказ. Потому что иначе сюда приведут отряд SORT.
— Нам пофиг!
— У меня, бл…, мыла нет! Ниче нет! Дезодоранта нет, сигарет нет! В дерьме каком-то живем!
Я не хочу, чтобы они подумали, что мы напуганы, поэтому я хожу по этажу. Везде все заключенные в ярости. Я чувствую, что грядет взрыв, и хочу бежать. «Удивлен, что никто тебя еще не тронул, — говорит белый бритоголовый заключенный с холодными и сконцентрированными глазами. — Они тебя достанут».
Несколько лет назад в тюрьме CCA с невысоким уровнем безопасности в штате Миссисипи вспыхнул бунт из-за неадекватного, по мнению заключенных, здравоохранения и плохого питания. Один из надзирателей был избит до смерти. Когда Алекс Фридман, бывший заключенный CCA и акционер компании, попросил минуты молчания в память о погибшем на корпоративном совещании в 2013 году, совет директоров отказался удовлетворить просьбу (тогда CCA заявила, что уже «почтила его память иными способами»).
Кинг подзывает меня и Бакла к двери.
— Слушайте, тут очень напряженно.
— Да неужели, — отвечает Бакл.
— За два дня нашли 75 заточек. Опасные сукины дети. Я не хочу, чтобы вы ходили к ним на уровни. Я не хочу, чтобы вы кого-то выпускали. Сейчас, если все не разрулить, у вас тут будет бунт. А пиджаки эти ниче не сделают, только зарядят им перцем в жопу.
Он уходит.
Чуть погодя, начальник тюрьмы CCA из Теннесси приходит поговорить с заключенными. «Вы говорите, что с вами неправильно обращаются. У меня тут много людей. Если хотите вести себя как беженцы и животные, можем так и сделать». Заключенные не поддаются.
Спустя пару часов приходит SORT и уводит заключенных в столовую.
Резкая перемена
Изоляция длится в общей сложности 11 дней. Когда она заканчивается, Ларек встает у решетки, ожидая, что я выпущу его поработать на этаже. Я его игнорирую. Он меня просит, но я несгибаем. Я пришел к убеждению, что он считает, будто имеет на меня влияние, но я не могу понять, почему. Я начинаю подозрительно относиться к его дружелюбию и задаваться вопросом, не манипулирует ли он мной. Я начинаю говорить с ним как со всеми остальными заключенными, и он непонимающе на меня смотрит. Когда он слишком долго выходит в столовую, пока я держу дверь открытой, я ее захлопываю и оставляю его париться внутри. Он меня зовет, когда я ухожу. Я чувствую угрызения совести, но они длятся лишь миг.
Дата его выпуска наступает и проходит. Когда я совершаю обход, я вижу его на кровати. В концов он перестает вступать со мной в зрительный контакт.
Заключенный-уборщик загоняет меня в угол.
— Слушай, че за проблемы? — начинает он, опираясь на метлу.
— Какие проблемы? — сухо спрашиваю я.
— Слушай, спокойно, спокойно. Мы просто разговариваем. Расслабься. Почему ты такой агрессивный, когда я с тобой разговариваю? Ты слишком резкий.
— Да не агрессивный я!
— Нет-нет-нет. Ты как-то резко переменился. Что случилось?
Я объясняю ему, что руководство требует от нас, чтобы мы стали строже. Это правда, но не вся. Я вижу, как замышляются заговоры. То, что я раньше воспринимал как безобидные ослушания, я теперь воспринимаю как личные оскорбления. Когда инвалид не выходит вовремя из душа, я уверен, что он меня проверяет, пытается меня сломить, доминировать надо мной. То же происходит, когда я вижу, что заключенные в дневное время лежат под одеялами или стоят у решеток. Мне нет особого дела до правил самих по себе; многие из них кажутся безосновательными. Но я зацикливаюсь на мысли, будто люди нарушают их передо мной, чтобы сломить мою волю. Я целый день составляю взыскания на заключенных. Я складываю бумаги в стопку одну за другой, иногда по 25 взысканий за день. Некоторые заключенные умны, они знают, как меня достать и не нарушить правила. Так что я перетряхиваю их постели и ищу повод их наказать.
Это остается со мной. Иногда, когда я заезжаю заправиться по пути домой с работы, я замечаю, на долю секунды, что пристально рассматриваю чернокожих мужчин, заезжающих на заправку. Когда я играю в бильярд в местном баре, я представляю себе — и надеюсь на это — что белый мужчина в охотничьем камуфляже, играющий со мной, что-нибудь сделает, чтобы спровоцировать драку.
Однажды начальник смены приказывает мне пойти в кабинет капитана. Я нервничаю — раньше такого не было. Он сидит за столом один. «Я думаю, что вы очень сильный офицер», — говорит он. Я расслабляюсь — это моя оценка как работника. «Я думаю, что вы очень точный офицер. У вас есть к этому способность. У вас есть предрасположенность. Вы просто сам по себе такой человек. И вы отправились в Ясень, взяли быка за рога и продолжили в том же духе. Кажется, тамошние ребята начали понимать — вот так теперь будет работать этот корпус. Вот так им будет управлять офицер Бауэр».
На экране компьютера перед ним написано: «Выдающийся охранник. У него боевой настрой. Надежен и строг. Прекрасный кандидат на повышение».
«Вот как мы думаем о вас. Я просто считаю, что вам нужно оставаться стабильным в своей деятельности. Не сломайтесь». Я не могу сдержать улыбки.
Даже по окончании изоляции SORT не уходит. Они патрулируют зону прогулки, обыскивают случайных заключенных и неустанно перетряхивают уровни. Одним утром я замечаю снаружи тюрьмы белые автобусы, когда приезжаю на работу. На утреннем совещании присутствуют около 15 начальников тюрем и надзирателей из государственных тюрем со всего штата. К трибуне подходит начальник Уинн. «Наши друзья из Коррекционного департамента Луизианы приехали нам помочь», — говорит он. Это момент, которого все боялись. Они берут власть? Мы потеряем работу?
Начальник тюрьмы и пара офицеров из Анголы следуют за мной и Баклом в Ясень. Один из них говорит нам, что они забирают заключенных, слишком дружелюбных с персоналом, и переводят их в другие тюрьмы. Он также говорит, что они тестировали офицеров на детекторе лжи. Некоторые уже отказались от тестов и ушли с работы. Когда он об этом говорит, я начинаю нервничать. Я иду в туалет и листаю свой блокнот. Я вырываю заметки, бросаю их в унитаз и смываю их секунд десять.
Когда наступает время пересчета, надзиратели из Анголы свистят в свисток и приказывают всем сидеть смирно на нарах. Мы никогда такого не делали. Они нам говорят, что если мы привыкнем считать людей, когда они спят под одеялами, мы так когда-нибудь посчитаем кого-то, кто умер. Все заключенные без колебаний садятся. Пока здесь офицеры DOC, все тихо и ровно. Они заставляют заключенных проходить через металлоискатель, когда они заходят в корпус, а мы с Баклом уводим их на их уровни. Я меньше боюсь, что на меня нападут, и некоторые заключенные говорят мне, что им теперь тоже лучше. Но другие говорят, что как только DOC уйдет, все опять будет как раньше. «Это как будто папа с мамой вернулись, — говорит один заключенный. — Но как только они снова уезжают в отпуск, дети опять делают что хотят».
Надзиратели Уинн почтительно обращаются с офицерами DOC, но в частной беседе они говорят о них как об элитарных зазнайках. Кажется, будто некомпетентность заменили чрезмерным рвением. Офицеры DOC нас отчитывают за то, что мы разрешаем заключенным курить внутри, и когда они видят на камерах, как кто-то курит, они его находят и обыскивают на глазах у всех. Когда я сажусь на стул, чтобы передохнуть, офицер DOC, глядя в монитор в кабинете дежурного, велит мне пойти в телезал одного из уровней. Там есть заключенный, у которого висят штаны. Он приказывает мне, чтобы я ему сказал их подтянуть.
Источник: My four months as a private prison guard, Shane Bauer, Mother Jones, July 2016.
Перевод: Как я 4 месяца проработал охранником в частной тюрьме, Георгий Лешкашели, Кирилл Козловский, Екатерина Евдокимова, Влада Ольшанская, Артём Слободчиков, Анна Небольсина, Поликарп Никифоров, Егор Подольский, Роман Вшивцев, Сергей Разумов, Оля Кузнецова, Алина Халфина, Юрий Гаевский, Полина Пилюгина, Дмитрий Грушин, Никита Пинчук, Александр Поздеев, July 2016.
Все части: (1), (2), (3), (4), (5), (6), (7), (8), (9).
